Зверь (СИ). Страница 2

— Ты не охренел ли? — спрашивает Усманов ласково.

— Врут тут все про норнов, не было у них такого обычая. Мне дед рассказывал про тех-кто-ходит-тенями. Вот они похожее могли сделать. — В полумраке, да с подсветкой мерцающего экрана, смазливое лицо Котики становится болезненно красивым.

В темных провалах глазниц светятся алые ниточки вертикальных зрачков, копна локонов на голове вроде как шевелится, раздвоенный язык молниеносно облизывает пухлые губы. Усманов только и успел сглотнуть враз образовавшийся колючий ком в горле, а Котик уже у его ног. Буквально. И когда, шельмец, успел все шмотки с себя сдернуть? Теряет хватку — не уследил.

— Расскажешь все, — прошипел Усманов, вцепляясь в его скользкие волосы.

— Потом, — тот тоже шипит, но совсем не так, как люди, скорее рычит горлом, грудью, всем телом.

И Усманов пропадает для этого мира ненадолго.

***

Вывалившись из заваленной хламом и случайными, ненужными, одичавшими вещами квартиры, Котика останавливается в темной арке двора и закуривает. Колоритный этот мужик из ищеек, вкусный. Такого обслуживать по кайфу и без бабла даже. Ничего из себя не строит, дрочить не просит, язык в анус совать не заставляет, как некоторые. Только Котика и не совал. Лучше не пожрать пару дней, чем до такого опускаться.

С ищейкой он не трахался — отсосал только, и того распидорасило, как малолетку после первого минета. Котика себе цену знал и умения свои не преуменьшал, да только Усманова, похоже, разморило в основном из-за того, что он перед этим не спал и не жрал по-человечески неизвестно сколько.

— Что там с тенями? — спросил он после, плюхаясь на разложенный диван вместо кровати.

Котика, сидя на полу, сложив ноги по-турецки, слизывал с пальцев густые, пряно пахнущие и горчащие табаком белые потеки.

— Многие народы считают, что тень — это душа человека, — сказал он. — После смерти тень грешников пожирает чудовище. Если при жизни человек лишился души, то она может жить своей жизнью во тьме, пока он живет своей при свете.

— Сказки какие-то. Для детсадовцев.

Котика поднялся и перелез на диван. Натянул майку, поглядел на Усманова — тот уже дрых, раскинувшись во всей своей красе — волосатые ляжки, каменный пресс, грудь такая, что лечь и лежать всю ночь. И лицо уставшее, видно, что заебанное вкрай. Не каждая шлюха, снятая на компашку дальнобойщиков, так выглядит.

В арке Котика, забычковав сигарету, вспоминает дедовы истории про кармических палачей — иногда людей, иногда нелюдей, которые выполняют свое предназначение тем, что приносят смерть всем, кто ее заслужил. Кара при жизни, чтобы те не отрабатывали ее после смерти. Интересная интерпретация чудовища, пожирающего души грешников.

Котика тащится обратно в свою комнату у Альфоры, в доме рядом с железной дорогой. Раньше он работал на улице, но с Альфорой куда лучше — она снимает свой процент, но у нее всегда чисто и обеды-ужины по расписанию. И можно отказать клиенту, если не совпадаешь с ним в предпочтениях.

После Усманова у Котики еще один клиент, старикан, бывший учитель — с ним он даже не дрочит. Пьет чай на кухне, пока тот гладит его ноги в зашнурованных кедах и причмокивает от удовольствия. Извращенец трухлявый.

До субботы Котика свободен, сдает сессию в магическом техникуме, а после Альфора отправляет его к какому-то новому дядьке из хорошего, прибыльного райончика, и он идет к нему среди ночи, экономя на такси. В очередной арке двора останавливается, чтобы закурить, но так и остается стоять с сигаретой, слыша хриплое рычание. Затем в стену напротив с мокрым шлепком, как кусок сырого мяса, врезается чье-то тело и стекает вниз уже ошметками. Котика цепенеет — убежать бы, да ноги деревенеют, он вжимается лопатками в кирпич. Чернота выплевывает прямо перед ним нечто чернее ее самой, поэтому оно смотрится в реалиях обычного двора как вырезанный кусок из переводной бумаги. Будто поскребли монеткой.

От него веет холодом и сквозит сыростью, оно чавкает внутренностями еще дергающегося в судорогах тела и трещит ребрами, выворачивая их, как прутья клетки.

Котика вздрагивает, когда на лицо брызгает что-то теплое, а зверь из темноты, скаля клыки и задевая его ногу хвостом, вдруг оказывается так близко, что из открытой пасти на кеды капает слюна. Или кровь.

Кап-кап. Кап.

— Я никому не скажу, — пищит Котика, жмурясь. — Клянусь, никому!

Зверь втягивает ноздрями его запах, и ему кажется, что это не хриплое клокотание в горле зверя, а треск его собственных костей. Но зверь откатывается назад чернильным сгустком, а Котика бежит, задыхаясь, до первого освещенного участка на районе, рядом с круглосуточным, где сует продавщице мятую купюру и хлебает ледяную минералку из бутылки.

Он знает, что через час-два-три позвонит Усманов и попросит мальчика и пожрать, и прикидывает, успеет ли принять душ или обойтись влажными салфетками и сменой трусов. Котика, спохватившись, трогает себя между ног — не обоссался ли от страха. Это замечательно.

— Быстро ты, — говорит Усманов, открывая дверь и смотря на него с отупелым удивлением. — Хотя… Я разве звонил? Вроде, только собирался.

— Нет, не звонил, я так, по старой дружбе, — хмыкает Котика, вытаскивая из коробки кусок пиццы с пеперони. — Соскучился. Решил зайти.

— Правда, что ли? — Усманов глотает, почти не жуя. — Мы ж с тобой один раз виделись.

— Два, — говорит Котика, пряча на полку, заваленную старой обувью, кеды с желтоватыми пятнами на подошве от наспех отмытой крови. — Ты не помнишь просто.

Он принюхивается. В квартире, помимо сигарет, застоявшегося воздуха и пиццы пахнет сыростью подворотен и грязью сточных канав — пахнет Зверем.

========== Часть 2 ==========

Усманову кажется, что он чего-то не понимает. Он задумчиво смотрит, как Котика по-хозяйски орудует в его квартире — снова совершенно правильно разливает кофе, режет пиццу, выкидывает в мусорное ведро обнаруженную в холодильнике засохшую хрень.

— Ты точно человек? — спрашивает Котика.

На что сыщик сонно помаргивает и достает потрепанный документ. Выверенные движения профессионального шлюха завораживают, напоминают нечто полузабытое из детства. Скупые взмахи рук, — дверца, чайник, жестянка, порошок в кофемашину, чашки, ложки — как будто он вырос на этой кухне. Усманов начинает слышать заунывную музыку в голове. Гипнотический, примитивный паттерн зудит над переносицей, волосы Котики шевелятся не в такт, синкопой выбивают сознание куда-то еще. Сыщик моргает все реже, глаза становятся черными провалами, в них отражается лицо его гостя, но не теперешнее, кухонно-уютное, а перепуганно-зажмуренное. И шепот: «Я никому не скажу».

Котика, как почуяв опасность, рушится на шаткий табурет, тот жалобно взвизгивает, магия змеиного танца рассеивается.

— Да пей же.

Кружка настойчиво тычется в руки, аромат кофе размывает образ чувака в чалме и с дудочкой. Усманов некрасиво хлюпает, тянется за пиццей.

— А в тебе сколько крови нагов? — спрашивает, пережевав.

— Четверть. Кажется, — Котика тоже задумчиво жует, как будто забыл, зачем сюда пришел. — Но у деда есть интересные способности. Точно не нажьи. Помалкивает, старый пень, да и правильно. Ну, мне учиться точно не мешает вся эта генетическая мешанина.

— Ты учишься? — от изумления у сыщика не иначе как все чакры раскрываются разом.

С мозга сдергивают мутную пелену, с глаз падают очередные шоры. Он вдруг замечает, что парень не просто красив, — Альфора страхолюдин не держит — а облагорожен той самой печатью интеллекта на челе. Мимолетно думает с сожалением о странном выборе подработки. Мог бы…

— На кого? — с любопытством спрашивает он.

— На магпсихолога среднего звена. Могу работать на бирже труда. Или на горячей линии жилеткой. Стану утешать обиженных баб, которые не вкурили сразу, что им достался полулешачок, скажем. Сунул, вынул и бежать. А ей потом младенчик, который корни пускает в коляску, если ему еще покататься охота. Пиздец ваще. Была у нас такая соседка, плакалась моей мамаше, я слушал.